Тайтусвилл,
Штат Флорида.
Лето, 2012 год.

Дни здесь начинаются с обеда.

Она давно уже не вскакивает с постели с сумасшедше колотящимся сердцем: «Опоздала!». Организм привык, смирился, начал находить своеобразную прелесть в этих поздних подъемах. А может, ему просто стало все равно – как и ей.

Обещание зноя, расплавленными лучами льющееся сквозь плотные шторы. Пляжные шлепки на нагретом полу, пропускающая воздух туника – на спинке плетеного, в колониальном стиле, кресла. Сливочного цвета чулки с кружевным верхом, туфли от Лабутена – фирменная алая подошва – юбки-карандаш и подчеркивающие грудь wonderbra заперты где-то в другом измерении, вместе с т о й Лизой Кадди.

День т о й Лизы был расписан посекундно. Йога, душ, торопливый макияж выверенными движениями рук, два глотка из чашки утреннего чая… Все это – за то время, которое любой другой требуется для того, чтобы подремать между первым и вторым звонком будильника.

Поздним вечером ритуал повторялся. Чай заваривался заново, асаны заменялись медитацией, при удачном раскладе больничные счета откладывались в сторону, подписанные, и их место занимал роман, чем-то привлекший ее внимание – наверное, удачной рецензией на e-bay. Ночь, как всегда, вступала в свои права внезапно: наваливающая усталость едва давала время на то, чтобы смыть с лица следы дневной усталости.

С появлением Рейчел, и Лукаса, ритуалы менялись: плюс утренние поцелуи на дорожку, минус уединение в ванной дольше десяти минут. Но работа оставалась константой. Она требовала полной самоотдачи и идеального внешнего вида. И Лиза Кадди неукоснительно соблюдала оба этих требования.

Здесь она поднимается, когда солнце в зените, разбирает соленые от океанской воды кудри пальцами, и проводит блеском по губам, только когда показывается где-то вне пляжа и местного супермаркета.

А это случается не так уж и часто.

Иногда, впрочем, ей звонят по старой памяти: провести курсы управленцев, занять два часа в образовавшемся перерыве на семинаре, рассказать скисающим от флоридской жары командировочным, чем была ее жизнь когда-то. Она все еще в форме; и порой в глазах Сэма или Дика сквозит не только протокольный интерес. Крепкий мужской взгляд охватывает ладную фигурку, мысленно обряжая ее в более подходящие для Нью-Джерси костюмы. Лиза Кадди, как же. Слышали-слышали, что-то смутно припоминается. Была там какая-то история. Но она, погляди-ка, по-прежнему хорошааа.

Она читает свои лекции на автомате. Как стать администратором в тридцать. Как удержать на плаву больницу. Как работать со страховщиками. Ослепительная улыбка: пожалуйста, задавайте вопросы. Безусловно, подбор команды играет решающее значение. Нет, у меня не было секретаря. Почему я ушла на пике… извините, это личный вопрос. Пожалуйста, следующий.

Она никогда не остается на фуршет после лекции: дом, дела, дочь. Кто бы знал, что с дочерью гуляет её муж, делами занимается приходящая домработница, а сама она спешит обратно разве что для того, чтобы скинуть босоножки с высоким взъемом, в которых так ноют отвыкшие ноги, и спуститься вниз, к океану.

Но знать это некому. Друзей во Флориде у нее нет.

Есть, правда, одна женщина – они с мужем живут где-то неподалеку, судя по тому, что на этот уединенный кусочек пляжа та приходит каждый день. Иногда с супругом, но чаще – одна. Садится у кромки воды, рассеянно перебирая песок между пальцами, и глядит на океан, будто ждет, что на горизонте покажется чудо-корабль.

Если только она, Лиза, не играет поблизости с Рейчел.

Тогда внимание той женщины – миниатюрной и рыжеволосой – изменяет океану, переключаясь на темноволосую девочку. Что бы Рейчел ни делала – строила замки из песка с тем, чтобы разрушить их через минуту, подкидывала надувной мяч, или ложилась плашмя на полосу прибоя, изображая серфенгиста, поймавшего волну, - взгляд странной соседки неотрывно прикован к ней, в синих глазах – неизбывная грусть, смешанная с материнской нежностью.

Но вряд ли та женщина догадывается, что иногда тем же взглядом, полным тоски и нежности, смотрит уже сама Лиза.

Это случается, когда на пляже ее соседка появляется за руку с мужем. Темноволосый и высокий, в купальных плавках, он выглядит эффектно сам по себе, но всем своим видом показывает, что без своей спутницы ничего не стоит.

Иногда они просто сидят у воды – рука мужчины уверенно обвивает женские плечи, их головы склонены друг к другу, точь-в-точь как на романтической открытке. Иногда он рассказывает что-то, бурно жестикулируя – и редкая улыбка освещает на мгновение лицо его женщины, с тем, чтобы безжалостно быть подавленной под маской скептицизма. Иногда скептиком выглядит уже он, а она рассудительно доказывает ему что-то, ни на секунду не прерывая параллельного безмолвного диалога взглядов.

Это – то, по чему Лиза Кадди тоскует больше всего. Чувство равенства и чувство партнерства. Не подавляющие любовных отношений, но сопутствующие им. Чувство, что твой мужчина – не просто любовник. Он – лучший друг. Тот, на кого ты можешь положиться без оглядки. Тот, кто поймет тебя без слов. Тот, кто сам словами выразит то, что ты сказала ему взглядом.

Тот, кто найдет ответы на все твои вопросы.

Лукас как муж оказался выше ее ожиданий: впрочем, многого от него она никогда не ждала. Его ребячество уже не так раздражает – а может, она просто привыкла к нему, так же, как привыкла к поздним подъемам, растрепанным волосам и свободным льняным сарафанам. Здесь он работает за двоих – разумеется, ее сбережений хватает на аренду дома у океана, как хватит и на частную школу для Рейчел, но все же Лукас трудится день и ночь, обслуживая флоридских рогоносцев в бермудах, которые хотят знать все о своих неверных силиконовых женушках.

Кроме того, Лукас всегда находит время для Рейчел. Для малышки он – скорее старший брат или юный дядюшка, поощряющий любой, самый отчаянный и сумасбродный ее поступок. Тем не менее, оставаясь вдвоем, за рамки правил и норм эти двое не выходят: разве что заливаются смехом одинаково громко, да корчат рожи вслед очередной пышной матроне, которая остановилась на дороге, чтобы посюсюкать с малышкой Рей-Рей.

Ну, а то, как он относится к ней, Лизе, заслуживает отдельного описания. Вот только описывать ничего ей не хочется – лень, да и некому. Она припоминает лишь, что Лукас неизменно смотрит на нее с толикой восторженного удивления, словно не верит до конца, что это ему, счастливому сукину сыну, так несказанно повезло: заполучить в жены администратора и главврача Принстон – Плейнсборо, доктора Лизу Кадди.

То, что она давно уже не администратор, не главный врач, и только тень т о й Лизы Кадди, да и до Принстон – Плейнсборо – сотни и сотни миль, Лукас будто бы не замечает.

В редких письмах сестра Джулия, мама и оставшиеся в Джерси подруги хвалят ее за удачный выбор. Как будто она не просто неудачница, потерявшая работу и всю свою устоявшуюся жизнь, а пропагандирующая истинные семейные ценности мать и жена, предпочетшая карьере расслабленную безбедную жизнь в штате вечного солнца.

Она не опровергает этих утверждений. Да, у нас все в порядке. Лукас тоже передает вам привет. Конечно, Рей лучше в таком климате: видели бы вы ее загар, в следующий раз вышлю фото.

Нажав на «отправив» и закрыв ноутбук, она спускается привычной дорогой к воде, скидывает разношенные, как домашние тапочки, шлепки и блаженно опускается на песок.

У пляжа Тай¬тусвилл есть преимущество: никаких праздных туристов. В будний день здесь редко встретишь кого-то. Разве что ту соседскую пару, которой, как и Лизе Кадди, работа явно не указ.
Если рыжеволосая женщина на пляже одна, Лиза садится поодаль – и они синхронно перебирают песок молча, щурясь на солнце и не пытаясь угадывать мысли друг друга.

Но если на пляже показываются оба – рука темноволосого мужчины на пояснице супруги, чуть выше затейливой татуировки над трусиками купальника, - Кадди чувствует себя воришкой, подтаскивающим моменты чужого счастья. Исподтишка она наблюдает за ними, отмечая каждый обмен взглядом, каждую улыбку, каждый огонек в глазах.

В такие минуты звон в ушах становится нестерпимым. Окружающий мир растворяется, грани реальности размываются, подстегиваемые воображением, перед глазами мелькают совсем иные, не-флоридские картины.

Вопреки советам Уилсона, психотерапевта и здравого смысла, Лиза Кадди не может НЕ вспоминать.

День, Когда Раздался Взрыв.

Еще долго в больнице его называли так, просто ли назначая злопамятную дату некой временной меткой, возвращаясь ли к событиям в воспоминаниях. «Ту машину я купил незадолго до Дня-когда-раздался-взрыв». «С Максом? Ну, с Максом мы расстались сразу после Дня, когда…»

Глупое и напыщенное название. Но никто не вкладывал в него больше смысла, чем она.

В День, когда… в общем, в тот день все послевечерние события казались выдавленной из реальности проверкой на прочность. Будто кто-то стоял поодаль, в безопасности, и испытывал лично ее, главврача Принстон-Плейнсборо Лизу Кадди. Сможет ли оперативно организовать бригаду помощи и возглавить ее. Отважится ли, поступаясь соображениями безопасности, личной и своих подчиненных, отправиться в самый эпицентр взрыва, произошедшего в соседней больнице. Переживет ли восемь часов напряженной работы, накладывая швы как простая сотрудница «Скорой» и контролируя каждое действие своей бригады - потому что от каждого действия в этом общем аду зависела чья-нибудь жизнь.

Она смогла, отважилась, пережила. Но этого оказалось мало. Было кое-что еще.

По тому, как Хаус цеплялся за ногу в последние дни, можно было и без медицинского образования определить, что боль перешла на крещендо, наяривая на басах в полную силу и грозя сорваться в губительную какофонию. На срочный – код красный! – вызов из разрушенной больницы она административным пинком уволокла подчиненного именно из-за той боли. Кому нужны были сверхординарные диагностические навыки под завалами? Не лучше ли заменить в спасательной команде одного калеку, которому и самому вот-вот понадобится помощь, на дюжего хирурга или хотя бы умелого медбрата? Все здравые рассуждения могли отправляться к черту, когда появилась возможность хотя бы на полночи отвлечь Хауса от прогрессирующей боли, окунуть его с головой в работу, переключить с осознания одиночества на чувство сиюминутной востребованности.

Он даже не особо сопротивлялся. Уилсона не было в городе, пациента не было, Чейз взял отгул, чтобы уладить разводные дела…

Никто не знал, - твердила она потом себе, - что все повернется именно так. Ни ты, ни он, вообще никто. Предугадать это было невозможно.

Никто не знал, что на сотни окровавленных, с развороченными конечностями, пострадавших придется одна без видимых повреждений. Но именно она будет умирать стремительно, и именно ее зацепит взглядом Грегори Хаус, и именно к разгадке этого странного случая он приложит все силы. Никто не знал, что счет в спасении этой женщины будет идти на минуты, и минут тех окажется слишком мало – а может, это разгадка, осенившая Хауса, придет слишком поздно.

Никто не знал, что его внезапная пациентка – Люси Майерс, 32 года – впадет в кому, и ее окончательная участь будет решаться уже в небесном ведомстве, которому, как известно, плевать на Грегори Хауса, и его врачебные амбиции, и его боль.

…Тогда, после сумасшедшего восьмичасового марафона, посреди ночи вернувшись в ПП, чтобы отдать последние распоряжения по размещению все поступавших больных, Лиза Кадди нашла в себе силы не только встать под живительный двухминутный душ в комнате для персонала, но и подняться наверх, в диагностическое отделение, чтобы проверить, что делает Хаус.

Хаус сидел за столом и гипнотизировал взглядом баночку с викодином.

- Нет.

Она сама поразилась тому, как спокойно прозвучал ее голос. Возможно, требовалось что-то посильнее. Возможно, стоило взывать к его разуму, угрожать потерей лицензии, наконец, умолять, встать на колени… Но она просто сказала «нет», и этого оказалось достаточно. Переведя взгляд на нее, стоявшую в темном проеме двери, Грег молча поднялся, схватившись за трость, и прошел мимо, задев плечом.

- Пошли, - бросил, не оборачиваясь, и не сбавляя шаг. – Сегодня я приглашаю перекусить.

Только после первого глотка она осознала, что ее потряхивает мелкой дрожью. От сумасшедшей ночи. От того, что Хаус снова был близок к пропасти. От странного чувства страха, смешанного с возбуждением, которое она испытывала сейчас, сидя на диване с ним рядом. Уилсон и Сэм, справлявшие второй медовый месяц, угнали на пару дней в Вегас, с Рейчел находилась круглосуточная няня, а Лукас, узнавший о форс-мажоре в больнице, предпочел ночевать у себя дома… И понимание, что, захоти только, она сможет остаться здесь до утра, добавляло мандража.
Но Лиза Кадди не была бы собой без умения собирать волю в кулак. Поэтому, поборов искушение отпить из стакана еще, отдаться на волю алкоголю и именно на него переложить ответственность за все свои дальнейшие действия, она отставила бренди и взглянула на Хауса.
- Зачем ты привез меня сюда?
- «Есть пляжи на небе, где от повседневности можно укрыться…» - продекламировал он в ответ, и она не смогла сдержать улыбки. Да что там – сквозь губы пробивался нервозный смешок, дань не отпускавшему ее напряжению. Хаус, цитирующий Лорку посреди ночи в гостиной, казался не менее невероятным, чем весь сегодняшний день. Стейси как-то сказала, что он умел быть романтичным – по-своему – и теперь, черт возьми, она, Лиза, ее понимала.
Он залпом допил – ледышки звякнули о зубы – и развернулся к ней, не говоря ничего. Адреналин, бурливший под кожей, почти ощутимо искал себе выхода. Хотелось то ли расплакаться, то ли закричать, то ли вырвать у него из рук и швырнуть стакан об стену, и наблюдать за подтеками, сбегающими вниз, к полу. Вместо этого она закрыла глаза и качнулась вперед.

Если бы только он оказался грубым в своей нетерпеливости. Если бы хоть на секунду заставил ее чувствовать себя униженной или используемой. Если бы развел африканские страсти, задрав ее юбку, или распластал у стены… Она бы опомнилась, вырвалась, снова сказала бы «нет», увещевала, доказывая скорее себе чем ему, что это – вовсе не то, что им обоим нужно сейчас.

Но он просто взял ее за руку, раскрыл, как цветок, напряженно сжатую ладонь и, приблизив к себе, ткнулся губами и носом.

Уже потом, когда лихорадка все-таки вышла наружу, начав диктовать свои правила, на смену нежности пришла и вечная как мир борьба, и жадность, и нетерпение. Диван, закиданный одеждой, был оставлен позади как поле боя, и они оказались в какой-то спальне – ей следовало только надеяться, что это не спальня Уилсона. Но было все равно, и где они, и сколько времени осталось до рассвета, и чем занят весь окружающий мир за пределами этой кровати. Важными в этой жизни осталось лишь несколько вещей. Ее удовольствие. Его удовольствие. И то, самое первое, ощущение губ на раскрытой ладони…

…Утро началось не по будильнику: внутренний голос сказал «Лиза», и она резко открыла глаза. Все вокруг казалось чужим: незнакомый потолок, запахи, звуки за окном. Повернув голову, с минуту она напряженно разглядывала лицо спящего рядом мужчины. Парадоксальным образом оно тоже казалось чужим: а может, было просто непривычно смотреть на него настолько вблизи, не спеша наблюдать каждую морщину, каждую полутень, проводить взором по губам и носу.

Хаус не проснулся, когда она осторожно встала, на цыпочках пробираясь к гостиной. Душ и утренний кофе были явно не к месту. Торопливые сборы, проверка телефона в сумочке – Лиза Кадди покинула здание.

Ее машина осталась на стоянке больницы – она сообразила это уже на пороге. Возвращаться не стала, дошла до ближайшего уличного кафе на углу, села на только-только выставленный барменом стул и, заказав тонизирующий чай, вызвала такси.

Город вокруг потихоньку возвращался к жизни, первые посетители звякали колокольчиком на дверях. Обхватив руками чашку, она сидела, уставившись в одну точку. Левую ладонь нестерпимо жгло.

Хаус опаздывал; впервые в жизни она была этому рада. Каждая минута казалась отсрочкой, и в тысячный раз, шевеля губами, Лиза Кадди проговаривала себе то, что окончательно сформулировала этим утром, стоя в душе под протяжными, словно удары хлыста, струями воды.

Эта ночь была следствием колоссального напряжения, пережитого ими за часы, проведенные под завалами Трентона. Подобно мародерам, набрасывающимся на беззащитную добычу после битвы, они нашли друг в друге короткое забвение от ужасов окружающего мира. Но мир этот никуда не делся, и теперь перед ним предстояло держать ответ.

Мысль о том, чтобы сложить на жертвенный костер во имя Отношений с Хаусом всю свою упорядоченную жизнь, вызывала страх – подобно страху от вида кухонного ножа, вырывающегося внезапно из руки во время безобидной резки зелени и летящего стремительно на пол. На секунду она отпускала на волю воображение, позволяя представить хаотичные картины такого будущего: разрыв с Лукасом, медленное сближение с Хаусом, осторожные шаги навстречу друг другу с резкими отступлениями то назад, то в сторону. Сказанные когда-то Уилсону слова о потенциальном будущем с Грегори Хаусом – бурная страсть, неспособность открыться, тяжелый разрыв – все еще не потеряли актуальности. Год назад она готова была рискнуть. Когда не было ни дочери, ни постоянного мужчины рядом. Когда на той, второй, чаше весов покоились лишь ее нервы, когда Хаус представлял угрозу лишь ее гармоничному существованию. Рисковать гармонией семьи она уже не могла. Только год прошел. Всего год. Но как они изменились! Хаус завязал с викодином, прошел курс реабилитации. Она обрела Рейчел – по-настоящему обрела - и Лукаса, не устающего доказывать свои чувства. Похоже, их с Хаусом вселенным суждено было оставаться параллельными. И вчерашнее, по аксиоме невозможное соприкосновение этих параллелей, допускаемое, как известно, лишь в мираже перспективы, только подтверждало аксиому.

Сейчас ей оставалось лишь презирать себя за минуту слабости. Бога ради, Лиза! В ПП существует круглосуточная психологическая служба. Хочется анонимности – набирай телефон доверия. Прими, наконец, пенистую ванну, позволь себе каплю мартини. Но зачем превращаться в бунтующего подростка и принимать спонтанное решение, заведомо обреченное на провал?!

Как ни странно, Хауса она не винила. Винила себя. Ведь у нее всегда хватало сил противостоять его безумным инициативам. И вот заряд этих сил кончился, прямо посреди прошлой ночи. Прямо на диване в лофте Хауса и Уилсона. Прямо в разгар ее первых по-настоящему серьезных отношений с Лукасом, ее генеральной репетиции долгожданной полноценной семейной жизни.

Наверное, им с Хаусом следовало просто напиться. Нарезаться в хлам, и закончить вечер истерическим смехом вперемешку с мутной икотой, а поутру¸ обнаружив друг друга на соседних диванах, радоваться в проблесках сознания, что роковая черта не была переступлена. Сейчас она, никогда не позволявшая себе лишнего – noblesse oblige! – готова была стонать при мысли об этой упущенной возможности.

«Мы оба ошиблись, – шептали тем временем отсутствующему собеседнику ее губы под броней помады, - мы приняли стресс за…влечение? Страсть? Любовь?» - нужное слово никак не подбиралось, и казалось таким важным, что, закрыв глаза, все свои мысли она пустила на поиски того самого определения их ночного сумасшествия.

А когда глаза открылись – увидела на пороге стоящего Хауса.

- Люси Майерс умерла этой ночью, - просто сказал он.

И губы, все еще договаривавшие про себя бесполезную уже реплику, как-то сразу переключились, находя новые, нужные, слова:

- Что с ней было?

- Не то, что я думал.

Она, наверное, не услышала его, потому что, шагнув к ней, плавно, как в замедленной съемке, Хаус повторил:

- Не то, что я думал. Только это и важно.

А потом слух начал подводить ее по-крупному, его последние слова прозвучали как сквозь вату:

- Это бессмысленно, Кадди. Мне не обойтись без викодина.

- Ты справишься, Хаус. Мы с Уилсоном…

- Уилсон? – он усмехнулся, и мороз пробежал по ее коже от этого смешка. – Уилсону сейчас не до меня, если ты не заметила. Этот раунд проигран.

Он помедлил, прежде чем продолжить:

- И этот – тоже.

Легкая, почти невесомая пробежка его пальцев по ее ярко-накрашенным глазам, щекам, губам, по всему этому тщательному утреннему макияжу, защищающему лицо подобно забралу. Касание, говорящее ярче любых слов. Он прочитал ее с порога, как всегда, с полувзгляда дошел до самого донышка, сделал заведомо ненужными все ее оправдания.

Облегчения почему-то не было. Только невесть откуда взявшийся стыд. Словно он уличил ее в чем-то греховном, словно раскрыл невзначай тщательно хранимый секрет, вытянул на свет Божий то, что не было для него предназначено…

Она все сделала правильно. Она приняла взвешенное, взрослое решение. Она способна была доказать – себе и ему – почему это решение – взвешенное и взрослое. Но Хаус ничего не требовал. Ни объяснений, ни оправданий, ни убеждений. Принимал все как есть? Не был заинтересован? В любом случае, важно сейчас было не это.

- Есть альтернатива, - она вновь заставила себя поднять на него глаза. – Есть терапия. Если твой врач не справляется, запишу тебя в экспериментальную группу, ее руководитель – мой должник. Ты продержался почти год, Хаус, ты…

Он встал – рывком, привычно схватившись за ногу. С усилием дошагал до двери, сильно прихрамывая. Лицо исказила гримаса боли.

- Скольких еще пациентов я должен угробить, чтобы ты осознала: другого выхода нет?

Дверь за ним захлопнулась. Какое-то время она продолжала сидеть на диване, закрыв глаза и закусив до боли губу, чувствуя во рту приторный вкус помады.

Это было началом конца.
Уилсон, поглощенный воплощением в жизнь своего второго шанса с Сэм, едва замечал, что творится с его другом. Здоровый эгоизм, побуждающий сказать «извини, мне некогда» в телефонную трубку, или просто не открыть дверь, когда занимаешься любовью с женой, вдруг проснулся в нем, а может, это Сэм принесла этот эгоизм с собой, как принесла новую картину на стену, пуховое одеяло и огромный фикус в кадке, занявший в гостиной место органа.

Вдобавок сам Хаус, словно стремясь привязать Лизу Кадди, ускользавшую то к дочери, то к любовнику, то к работе, избрал именно ее – небывалое дело! – своей новой поверенной, приходя в кабинет, чтобы рассказать о новом витке боли, звоня посреди ночи, чтобы напомнить – дела на терапии идут хреново, наконец, подкарауливая ее на выходе из больницы, прося подвезти и нагружая все новыми подробностями своего состояния.

Их отношения, как и боль в ноге, перешли на новый виток: ни тени былой чувственности, ни искры, ни капли химии, витавшей когда-то в воздухе. Словно все, что могло между ними быть, исчерпалось той ночью, о которой ни один из них не заговаривал вслух.

Если бы сама мысль об этом не казалась ей глупой, она, Лиза, сказала бы, что Хаус тянется к ней за сочувствием, как тянулся бы к матери.

Но другая мысль посещала ее все чаще: мысль о Хаусе-манипуляторе, Хаусе, просчитывающем любую ситуацию на сто шагов вперед, Хаусе, с каждым днем отвоевывающем все больше и больше пространства ее частной жизни. Тогда, после ночи, зайдя в ее кабинет, он ни слова не сказал о ее выборе. Согласился с ним? Или дальновидно промолчал, решив, что все равно в итоге все будет так, как того захочет он?

Потеря контроля над ситуацией пугала ее посильнее викодиновой зависимости Хауса, вновь разевавшей свою бездонную пасть.

Терапия не оправдывала возложенных на нее ожиданий; доктор Смит, руководитель проекта, готов был молиться всем богам мира, лишь бы анонимный пациент № 304 растворился где-нибудь в небытие.
«Лиза, он невозможен. И никакой положительной динамики», - вот и весь итог почти трехмесячных ежедневных занятий. Посещай Хаус все это время кружок игры на флейте, и то было бы больше пользы, мрачно размышляла она после очередного – раз в неделю, как договаривались - звонка Смита.

Жалоба от мистера Антониони, пациента клиники. Жалоба от миссис Кубовски, супруги больного. Жалоба с переадресацией в совет правления от докторов Хурани, Мастерсона, Тейлора, Бриггса. Жалоба от…

- Можно?

- Тоже пришел поговорить о Хаусе? – она тоскливо усмехнулась позднему визитеру, и Чейз, к ее тайной досаде, с серьезным видом кивнул.

- Он стал совсем неуправляемым. После того как поссорился с Уилсоном…

- С чего ты взял, что они поссорились?

- С того, что отпущен последний канат, сдерживавший Хауса, - Чейз говорил бесстрастно, но за обманчивым спокойствием пробивались нотки волнения, недовольства и… страха? – Не знаю, что там у них произошло, да и у вас тоже – тут она вздрогнула, но развития темы, к счастью, не последовало.
- Знаю только, что Хаусу плохо и больно. От этого он, в свою очередь, делает плохо и больно тем, кто его окружает. А именно – пациентам и нам.

- Очередная жалоба?..

- От мисс Анны Сеймур. Третий день мы лечим ее от всего. Хаус как с цепи сорвался – что с пациенткой, он не знает, поэтому кидается диагнозами наугад, не позволяя нам вставить и слово. Привычный для него лимит оскорблений давно исчерпан, Форман уже с трудом сдерживается, чтобы не наброситься на босса с кулаками, Тауб всерьез подумывает об увольнении.

- А ты?

- Я считаю, терапия не помогает. Вы оттягиваете решение, которое неизбежно.

Почему я, почему я, - хотелось кричать ей, но кричать рядом с собранным, рассудительным Чейзом казалось верхом безумия. Уилсон самоустранился, команда не имеет на Хауса никакого влияния, да и она, Лиза Кадди не имеет – кроме того влияния, что Хаус сам определил ей. Вечное желание контроля сыграло с ней злую шутку – теперь именно ей предстояло решить, вернется ли Хаус к викодину, или сможет жить дальше без него. Так он наказывал ее – вручил свою боль, как вручают подарок в упаковке с бантом, отдал на откуп свою жизнь, хоть она и не просила, сделал ее поверенной, душеприказчиком, Домо-хозяйкой – хозяйкой Хауса. Какая злая ирония – всего год назад Лиза Кадди была бы счастлива этим. И Хаус, подумалось ей, вполне понимал эту иронию.

…Наверное, ее волнение выдали прикрытые на секунду глаза. Но когда она открыла их вновь, Чейз смог прочесть в них – так ей казалось – лишь решимость.

- Доктор Хаус не вернется к наркотической зависимости, - отчеканил административный голос Лизы Кадди. – Доктор Чейз, если вы хотите и дальше продолжать работать в команде диагностического отделения, советую вам как-то смириться с этим фактом. То же самое можете передать докторам Форману, Таубу, Хэдли.

По дороге домой она плакала.

А назавтра грянул гром.

Подобно последней, критической капле, письменная жалоба от пациентки А. Сеймур переполнила чашу терпения Совета правления. Произведя нехитрые подсчеты спасенных диагностическим отделением душ за год и сопоставив их с количеством исков, копившихся на ответчика Грегори Хауса, члены правления, собравшись на внеочередное заседание, озвучили гравврачу Принстон-Плейнсборо не поддающийся опровержению вердикт. Доктор Грегори Хаус лишался должности главы диагностического отделения без возможности восстановления, с выдачей соответственной рекомендации. Доктор Лиза Кадди, допустившая в подведомственном ей учреждении подобную ситуацию, временно отстранялась от должности. На три месяца место главврача и администратора больницы занимал глава хирургического отделения. Необходимость диагностического отделения ставилась под вопрос; до окончания его проверки и вынесения решения о дальнейшей судьбе главой отделения назначался доктор Эрик Форман. Доктору Роберту Чейзу предлагалось временно занять пост главы хирургии.

Это была не трусость, а самозащита. А может, и месть. Только она не пошла к Хаусу. И все невысказанные ему слова так и остались невысказанными. Уведомление об увольнении были доставлены бывшему главе диагностического отделения ПП по почте. Вместе с короткой припиской от бывшего главврача: она принимает предложение Лукаса, выходит замуж и уезжает жить во Флориду. Телефон отключает и просит ее более не беспокоить.

Лукас не задавал лишних вопросов: все, что ему было надо, он, наверное, узнал и без нее, - отстраненно думала она, собирая вещи. Они оба цеплялись за слово «временно», помня, что нет ничего более временного, чем постоянное, и подыскивали варианты, позволявшие в любой момент вернуться в Нью-Джерси, к домашнему очагу, к своим машинам, ко всей налаженной, устоявшейся жизни. Поездка во Флориду казалась каникулами, временем, данным для того, чтобы сделать вдох-выдох, редкостным шансом побыть предоставленным самим себе, провести больше времени с Рейчел…

Однако вернуться им пришлось раньше, чем они могли даже загадывать. Спустя неделю после отъезда в доме раздался звонок, и голос, лишь отдаленно напоминавший Уилсона, попросил: «Приезжай».

Грегори Хауса нашли в своей квартире, мертвого, с располосованной вдоль левой рукой. Смерть наступила в результате передозировки викодина, смешанного с алкоголем.

На стене ванной, рядом с которой он лежал, кровью из разрезанной руки было выведено два слова.

«Привет, пап».

Продолжение следует...

Дв, фик с большим флешбеком. Но потом действие вернется в изначальное время - 2012 год

у меня тоже под музыку фики лучше идут последние проды этого фика, в частности, писала под саундтрек из "Хористов". Великолепная вещь, всем рекомендую.

Продолжение обязательно будет, просто со сроками пока определиться не могу.

На кладбище было сыро, трава, блестевшая от недавнего дождя, неприятно мазала по ногам. Ветер, еще не унявшийся после ночного буйства, бросал волосы на лицо, холодил открытые участки кожи. Это было так по-принстонски, так привычно и похоже на Нью-Джерси, что она отстраненно подумала: «Ну вот, Лиза, ты и попала домой».

Сорваться не давал административный метроном, вновь заработавший в ней в полную силу после того, как оказалось, что хоронить Хауса некому. Его мать, находившуюся на лечении в Европе, известили слишком поздно, она смогла прилететь лишь на похороны. Уилсон, справлявший праздник самобичевания в компании виски, был бесполезен. Команда ждала указаний.

И она вновь взяла все в свои руки. Приказала им, глупым рукам, не дрожать, не хвататься в отчаянии за любую твердую поверхность, лишь бы унять этот странный тремор, поселившийся в ней с того звонка Уилсона. Цеплялась за любую касавшуюся церемонии деталь: цветы для венка, костюм, в котором Хаус будет лежать в гробу, выбор священника – в итоге напрасный, потому что Джеймс, невесть зачем и откуда, в последнюю минуту, привел с собой странноватого старика, и этот старик, не поднимая головы, неожиданно четким и размеренным голосом читал «Миром Господу помолимся…», читал по памяти, с закрытыми глазами, и из-под век его – она видела – выбегали редкие слезы, растворявшиеся в морщинах.

Кроме священника, плакала только еще одна женщина, и, продолжая цепляться за безопасные, не касавшиеся Хауса напрямую мысли, Лиза Кадди, организовавшая похороны и лично приглашавшая на них людей, мимолетно удивилась тому, что таким простым и доступным способом выказывали свои эмоции именно те два человека, которых Грегори Хаус совсем не знал.

Эта женщина пришла с доктором Ноланом – грузный, поникший, он поддерживал ее за локоть, а она, не утирая легких, прозрачных слез, лишь изредка по-детски ловя их губами, все смотрела на лицо Хауса в гробу, лицо, подретушированное гримером и от того не совсем знакомое. Как будто это и не Хаус был, а лишь напоминание о нем, лишь маска, повторявшая его основные черты, плохая и неудачная маска, заострившая нос и скулы, провалившая глазницы, выпятившая зачем-то побритый подбородок.

Женщина плакала, доктор Нолан шептал ей, своей спутнице, возможно, жене, какие-то слова утешения, – хотя какое может быть утешение перед лицом смерти? – и Лиза безучастно отмечала, что ей раскисать нельзя, ее поддерживать некому. Поддержка, скорее, требовалась от нее самой: Уилсон был совсем плох, и встревожено она вдруг обратила внимание на отсутствие Сэм, отсутствие, говорившее о себе столь же громко и беспощадно, как отсутствие Лукаса рядом с самой Кадди. Не сговариваясь, они оба, единственные друзья Хауса – единственные враги, повинные в его смерти! – в критический момент отстранились от своих вторых половин, предпочли малодушно умолчать о причинах, побудивших отречься от Хауса. О причинах, которые в итоге итогов превратили живое, эмоциональное, ежесекундно менявшееся лицо в неподвижную маску, ужасающую своим безнадежным спокойствием.

Лиза Кадди помотала головой, словно тот факт, что их с Уилсоном личная жизнь привела к гибели Грегори Хауса, мог превратиться в пыль от одного резкого движения. Но ей нужно было просто переключиться, перевести дыхание – и внимание, и она подошла к Джеймсу, вспомнив вдруг, что Стейси просила передать ему соболезнования и извинения, что не смогла приехать.

- Это хорошо, - пугающе глубокомысленно заметил Уилсон. – Хаус не хочет, чтобы она видела его здесь, таким.

Он так и сказал: «Не хочет», в настоящем времени, и после этих слов дрожь из ее кончиков пальцев ушла окончательно, и сердце вернулось к нормальному ритму, и мысли теперь были только о том, чтобы проследить, удержать, не дать сорваться Уилсону в ту пропасть алкогольного забвения, что, казалось, уже поджидала его, гостеприимно распахнутая, готовая принять и не выпускать.