- Сэм? – он смотрел непонимающе и удивленно, словно был озадачен самой необходимостью разъяснять сейчас что-то. – Сэм ушла, Лиза. Я прогнал ее. Сначала я прогнал Хауса, а теперь прогнал Сэм. Но ты не бойся, она не умрет. Она сильная, и, кроме меня, у нее еще много кто есть. У Хауса вот никого не было. Никого и ничего больше, Лиза. Ни меня, ни тебя, ни работы, ни смысла жить. Ни-че-го, понимаешь?! – последние слова Джеймс в отчаянье выкрикнул, и немногочисленные гости, как по команде, подняли головы, рассматривая нарушителя кладбищенского спокойствия. Недвижим оставался лишь тот священник – он будто и не замечал ничего вокруг, кроме гроба и тела в этом гробу. Господи, зачем она думает об этом, зачем подмечает и акцентирует все, что происходит вокруг? Нужно ведь остановиться на главном, а главное сейчас – Уилсон, потому что он не в себе, одного друга она уже потеряла – больше, чем друга, Лиза! – так нельзя допустить, чтобы второй казнил себя за то, в чем виноват не только он один…

Она развернула его к себе: больше стали в глазах, больше твердости в голосе.

- Не бери это на себя. Слышишь?

Уилсон не слышал. И ей теперь было ради чего держать себя в руках. Нужно дождаться конца этой ужасной церемонии, выдержанной по всем правилам и не имеющей ни малейшего отношения к Хаусу, нужно поблагодарить тех, кто пришел, еще раз выразить соболезнования миссис Хаус… И только потом – отвезти Джеймса домой, туда, где они смогут поговорить и, наконец-то, разделить этот груз на двоих. Когда виноваты оба – это не так, не так тяжело, это…

Внезапно она осознала, что плачет. Слезы пришли вместе с дождем, и под шуршание раскрывавшихся черных зонтов Лиза Кадди, в одно мгновение пославшая к черту свою хваленую выдержку, начала всхлипывать, уже не заботясь о том, как посмотрят на нее и какой увидят теперь те, кем она столько лет руководила, и чье мнение для нее, как-никак, что-то значило.

Вода с зонта стекала ей за воротник, неприятно обжигая кожу на позвоночнике. Уилсон, державший над ней зонт, вряд ли замечал это, она и сама не придавала отрезвляющим прикосновениям влаги никакого значения. От озона легко кружилась голова, и хотелось, как в детстве, в одно мгновение оказаться дома, под теплым одеялом, и отвернуться к стене, чтобы никто не трогал.

Церемония подошла к концу: рядом с Лизой Кадди и Джеймсом Уилсоном останавливались члены команды Хауса, говорили что-то и шли дальше, на выход, к своим машинам, к своим жизням. Возможно, они сейчас поедут в бар, пропустят по стаканчику, - размышляла она, машинально кивая на каждое их слово, реагируя скорее на тон, чем на содержание фраз. Возможно, зададут себе вопрос: могли ли они что-то сделать, чтобы предотвратить, избежать, повернуть ситуацию в безопасное русло? Они не найдут ответа, с пугающей ясностью осознала она. Они не найдут, а нам с Джеймсом и искать не надо. Все ясно и так.

- Он обрел покой.

На секунду тот странный священник приостановился перед ней, взял ее руку в свою, и она вздрогнула от прикосновения чужой, незнакомой плоти. Хотела сказать ему что-то в ответ, хотя бы кивнуть вымученно, но он уже шел дальше, понурый, без зонта, без малейшего стремления хоть как-то защитить себя от пронизывающих ледяных капель. Покорный. Чувство, несомненно, выводившее Хауса из себя, да и ее, борца по натуре, заставлявшее испытывать приступы глухого раздражения.

«Он обрел покой, а я его потеряла» - хотелось крикнуть вслед удалявшемуся священнику. Но слова не изменили бы ничего.

С Уилсоном они уходили последними – под руку, жалко прижавшиеся друг к дружке под одним зонтом, поверженные, словно убитые горем родители, потерявшие единственного сына.

Доведя ее до машины, Джеймс первым нарушил молчание.

- Отправляйся домой, Лиза, - безжизненно попросил он, избегая смотреть ей в глаза. – Ты нужна Рейчел. Со мной все будет в порядке.

- Но…

- Не нужно нам говорить. Ни сейчас, ни… в ближайшее время.

- Подожди! Ты должен знать…

Отчаянно мотая головой, торопясь, будто он мог сбежать в любую минуту, или зажать уши, прямо на стоянке машин Лиза Кадди бессвязно изливала из себя все события той злополучной ночи. Пациентка из Трентона. Их с Хаусом ночь. Утро. Его слова о том, что без викодина не протянуть. Ее решение, личное и медицинское, стоившее в итоге им обоим работы, а Хаусу еще и жизни.

Уилсон выслушал; не проронив ни слова, осторожно вытер рукой безостановочно бежавшие по ее щекам слезы.

- Ты уезжаешь во Флориду, - наконец, сказал он. – А куда бежать мне?

Сидя на песке, методично зарывая в него пальцы ног, она вспоминает свой последний разговор с Джеймсом. Он состоялся тогда, на кладбище, в день похорон, когда боль еще не притупилась, заняв в уголке сердца свое постоянное место, а заявляла о себе ярко и отчаянно, и изливалась слезами, и извергалась словами…

Это потом чувства, подобно ценному грузу, начали обволакиваться слоями ваты. Это потом, спустя часы и сутки, она обнаружила, что на смену слезам пришло тупое отчаяние, забиравшее, казалось, все ее силы. Лиза Кадди, главный врач и администратор, еще месяц назад затыкавшая за пояс любого одним своим взглядом, безропотно дала увезти себя обратно во Флориду – теперь уже, казалось, навсегда.

Лукас ничего не требовал от нее. Лукас обустраивал их жизнь. Лукас сделал ей предложение – ей только оставалось произнести «да», и она произнесла, запрещая себе думать о том, каким полновесным это слово оказалось бы в той, прежней, жизни. Лукас только один раз, в их медовый месяц, глубоко ночью, дал понять, что его не устраивает ее новое – отстраненно-покорное, с оттенком полнейшего равнодушия, - отношение к нему, да и ко всему миру вокруг.

- Из тебя ушел огонь, - пробормотал он той ночью.

Она попыталась объяснить что-то, прикрыться усталостью, попросить дать ей еще времени на то, чтобы прийти в себя… Она, конечно, сейчас не идеал жены, и матери, да что там, и любовницы, но, Лукас, ты…

- Пойми, я просто не могу соперничать с ним… мертвым, - сказал вдруг он в ответ на ее хриплый, сбивчивый шепот, и она замолкла, прервалась на полу-вздохе, будто напоролась на что-то.

- С живым – мог, - продолжал Лукас, не глядя на нее, находясь совсем рядом – и не глядя. – Но мертвый, он всегда будет лучше меня. Просто потому, что его нет. Но я-то здесь, Лиза. Пожалуйста, помни об этом.

Тогда она пообещала помнить. Обещать было легко. Остальное шло куда тяжелее. Улыбаться. Быть беззаботной. Наслаждаться жизнью. Дарить – и принимать – любовь. Не вспоминать, не думать, не представлять, как все могло сложиться по-другому…

…Тот разговор с Уилсоном она считает последним; все, что было после, не может сойти за полноценную беседу двух давних друзей. Вымученные отписки по почте: «Как дела? – Всё хорошо». Они оба знали, что ничего не хорошо, и оба держали лицо – перед кем? Друг перед другом?

Свести все контакты к минимуму, растворив деловые отношения и дружеские связи, как порошок в воде, - таков был ее план. Персональное Средство Реабилитации Лизы Кадди: не говорить, не видеть, не чувствовать.

Конечно, Флорида – не край света. Конечно, полной изоляции ей не достичь. Конечно, кое-что просачивается сюда, к ней, по невидимым электронным каналам, через виртуальные квадратики писем, заменившие почтовых голубей.

Она знает, что Сэм не вернулась. Она знает, что Тринадцатой больше нет. Она знает, что Тауб в Калифорнии с новой женой, и, вроде бы, даже сыном.

Она знает, что диагностический отдел расформирован.

Она знает, что повторить прошлое невозможно.

Жизнь бежит тонкой, иногда прерывающейся струйкой, как песок сквозь пригоршни. Лиза Кадди думает об этом, замечая, как спускается на воду солнце. Время накинуть на плечи парео, стряхнуть с босоножек прибрежный налет, придать лицу подобающее выражение. Краем глаза она замечает, что все эти ритуалы – одни на двоих – выполняет та женщина, чьего имени она не знает.

Чувствуя себя невольной заговорщицей, Лиза Кадди несмело улыбается рыжеволосой соседке по пляжу – и получает такую же осторожную улыбку в ответ.

На закате, подгоняемые ласковым южным ветром, две одинокие фигуры бредут в разные стороны к своим домам.

Все повторяется назавтра. А потом еще и еще. Возможно, в среду вместо семинара был сеанс психотерапии, а в пятницу к Рейчел пришла ночная няня, чтобы дать мистеру и миссис Даглас возможность побыть вдвоем. Возможно, няня приходила в субботу. «Понедельник, вторник, среда… какая разница?» Хаус обязательно помянул бы по этому поводу «Крестного отца». А сама она поминает Хауса – по любому поводу.

Но сегодняшний день выбивается из монотонной череды: вечером ее ждет странная встреча. Имя женщины, звонившей накануне, не вызвало никаких ассоциаций и воспоминаний.

- Мы незнакомы, - голос в трубке подтвердил то, о чем думала Лиза, сомневаясь, стоит ли соглашаться, и менять ужин в компании мужа и дочери на визит в ресторан, к неизвестной собеседнице. – Но мне очень, очень нужно поговорить с вами, Лиза. Пожалуйста.

Она согласилась – и теперь рассматривает свое отражение в зеркале. Старые привычки не уходят так быстро: руки по привычке тянутся к косметичке и фену, повседневные пляжные эспадрильи сменяются парой блестящих гладиаторских сандалий из коробки. На деловой костюм она не решается, но и льняной сарафан отложен в сторону. Тонкое платье индийского шелка, в греческом стиле, облегает прохладное после бодрящего душа тело, спускаясь чуть ниже колен.

Лиза Кадди чувствует себя странно возбужденной – словно ей предстоит свидание, а не встреча, возможно, деловая, в любом случае, ничего для нее не значащая, кроме того, что на один вечер она меняет привычный уклад пущенной на самотек жизни.

Прибрежный ресторанчик, выбранный по путеводителю, неплох: открытая терраса выходит прямо на освещенную вечерними огнями воду, и шум океана вторит легким звукам лаунджа, не забивающим разговора.

Гостья уже за столом; улыбаясь, она привстает над низеньким столиком, протягивая руку с позвякивающими на запястье браслетами.

- Здравствуйте, Лиза.

Приязнь сменяется смущением: она помнит, что по телефону женщина представлялась, но ни имя, ни фамилия в памяти не задержались. Администраторское прошлое на секунду поднимает в ней голову, советуя прибегнуть к спасительному «Миссис…». Как и прежде, это помогает, женщина снова улыбается, качая головой.

- Пожалуйста. Просто Лидия.

Лиза Кадди, бывший администратор и главврач, чье имя все еще что-то да значит в медицинских кругах, ожидает чего угодно: от просьбы провести очередной семинар до приглашения на работу. А может, - проскакивает шальная мысль, - речь пойдет не о ней, а о ее муже? Что ж, она готова и к этому.

Она совершенно не готова лишь к тому, что с губ сидящей напротив женщины слетает имя Грегори Хауса.

Возможно, стрелки на часах и двигаются, но за столиком у самого края террасы, с видом на вечерний океан, времени больше нет, оно словно кануло в воду, маняще поблескивающую совсем рядом, внизу. Бокалы забыты, и воздух сгущен, а музыка будто не долетает до этого места. Вокруг нее, Лизы, остался только один голос. Голос женщины напротив, женщины с растерянной и чуть виноватой улыбкой. Голос Лидии, знавшей Хауса. Лидии, любившей его.

- Мы встретились в Мейфилде, несколько лет назад. Хотя, что я говорю, вы прекрасно знаете, когда он был там. Я тогда приезжала навестить сестру мужа, а Грег… ну, вы в курсе. Однажды он подошел ко мне – я играла в холле на рояле для Габи, он бросил какую-то из своих острот… Разговор завязался случайно…

Она говорит, не останавливаясь, не подбирая слова, быть может, даже не переводя дыхание. Говорит о том, как из музыки и взаимной симпатии, вдруг, прямо там, в Мейфилде, в обход всех правил и норм, завязался их с Грегом роман.

- Все вышло так естественно и легко… вы понимаете?

Машинально кивая, Лиза Кадди не без горечи думает о том, что у нее легко не получалось никогда, тем более – с Хаусом. Эта женщина, со здоровым румянцем на щеках и блестящими влажно глазами, сумела остаться именно такой, какой Лиза позволила себе быть лишь в юности. Тогда, когда ради мимолетного наслаждения можно было послать к черту традиции, порядки и моральные устои, тогда, когда еще не ощущала себя монолитом, неспособным на подобную ртутную подвижность.

Она вдруг отчаянно набрасывается на запретные воспоминания давно ушедших дней: пирсинг в пупке, ночные тусовки в меде, короткий и тайный роман с лучшим другом отца… Все что угодно, лишь бы не рисовать себе внутренним взором эту женщину в объятиях Хауса, лишь бы не слышать, как он, как казалось ей, уже не способный на чувства, шепчет Лидии какие-то нежные глупости… Господи, в Мейфилде, в самый разгар терапии!

Администратор на секунду вновь берет в ней верх: знал ли доктор Нолан, что в клинике для душевнобольных один из пациентов «лечится» таким нетрадиционным способом? И знал ли Уилсон? А если знал, то счел, что это не ее дело? Возможно, так оно и было – тогда она начинала встречаться с Лукасом, и никакого морального права не было у нее на подобные интимные подробности из жизни подчиненного. Вот только зачем они, эти подробности, догнали ее именно сейчас?

- … А потом Габи вдруг стало лучше, знаете, она словно очнулась ото сна, как расколдованная принцесса из сказки. Мы решили переехать в Аризону: муж по делам часто бывал в Финиксе. Я хотела уехать по-тихому, но Грег как-то узнал…

Лидия всхлипывает, стирая тыльной стороной ладони легкие и быстрые слезы со щек, и только теперь Лиза узнает в ней ту женщину, стоявшую на кладбище вместе с Ноланом, и плакавшую там так же по-детски самозабвенно…

- …Узнал и приехал ко мне домой, - продолжает она, - и просил остаться. И я видела, как ему было больно. А мне так хотелось, чтобы этот роман остался красивым воспоминанием – знаете, одним из тех, что похожи на засушенный лист в гербарии, лист клена, который вы периодически достаете и вертите в руках с улыбкой.

Теперь она улыбается, эта странная женщина, хотя слезы еще бегут по ее лицу, и Лиза глядит на нее во все глаза, стараясь понять, за что Хаус выбрал именно ее – неужели за эту инфантильную легкость? Она мила, но не более, она совсем не похожа ни на Стейси, ни на нее, Лизу. Она… словно с другой планеты, и дело отнюдь не в немецком акценте.

Желая утешить, Лиза Кадди берет ее за руку, и представляет, как за руку Лидию брал и Хаус. Не нужно об этом думать, но не спросить она не может:

- Вы виделись после?

- Он… звонил мне, раз или два. Да, дважды: первый раз после того, как умер один пациент. Грег рассказывал про его историю с дочерью… и я слушала, как завороженная, сидя на своей кухне в Финиксе, штат Аризона. Прижимала трубку к уху рукой, и не смела пошевелиться…

- А второй раз?

- Тогда он был пьян. Сильно. Бормотал что-то прерывавшимся голосом о женщинах, которые бросали его… о женщинах, которым он не нужен. Была глубокая ночь, я вышла с телефоном на кухню, и следом пришел муж, смотрел вопросительно и недовольно… Я сказала, что не могу говорить, положила трубку. А вскоре меня нашел доктор Нолан, и…

- Я видела вас на кладбище. Подумала, вы – жена Нолана. Как глупо…

Молчание слишком тягостно, и Лиза Кадди прерывает его первым пришедшим на ум вопросом:

- Как вы нашли меня здесь?

Благодарная за поддержку, Лидия принимается объяснять, сбивчиво и торопливо: Габи снова играет, она – ее концертный директор, и из Флориды пришло приглашение на благотворительный фестиваль… Дети остались дома, с няней и мужем, а они с Габи – здесь. И раз уж выдался случай…

- У вас ведь тоже ребенок, Лиза? – невпопад заканчивает она, стремясь протянуть еще одну нить разговора, но эти слова не снимают вопроса.

- Лидия, откуда вы узнали… обо мне? Где я живу, и с кем. Кто вам сказал?

Ответ приходит на ум за долю секунды до того, как озвучен губами Лидии:

- Я общаюсь с Джеймсом. С Джеймсом Уилсоном.

- Вы… общаетесь с Джеймсом? – наверное, не стоило так выделять это слово, подчеркивать его интонацией и изогнутой бровью, тем более что эффект достиг цели – Лидия на секунду опускает глаза. В самом деле, так легко предположить, что женщина, раскрывшая объятия мужчине, находившему на лечение в психиатрической клинике, сможет с той же легкостью утешаться в объятиях его лучшего друга, тем более, если знать, как умеет и любит утешать этот друг.

- Мы просто общаемся, - наконец, подтверждает она. – Я не прошу к себе сочувствия, но… Но и думать обо мне хуже, чем я есть, тоже не стоит.

- Простите.

- Поймите, когда я осознала, что Грег скончался вскоре после того, как я грубо прервала наш с ним разговор… когда поняла, как много этот разговор мог значить для него, поведи я себя иначе… я просто не находила себе места. Доктор Нолан знал о наших отношениях, и отговаривал меня ехать на кладбище. Но мне нужно было увидеть Грега… пусть и в последний раз. Помню, что смотрела на него, и просила прощения мысленно, плакала и извинялась – за каждую сказанную, и что страшнее, каждую несказанную фразу. За то, что стояла здесь, в то время как он лежал там. За то, что всего этого кошмара могло не быть… Я сейчас читаю ваши мысли, так?

Все, что остается – только кивнуть, пряча слезы в уголках глаз, и получить удовлетворенный кивок понимания в ответ.

- «Добро пожаловать в клуб» - так сказал мне тогда Джеймс, когда я подошла к нему после похорон. Он, кажется, не вполне понимал, кто я такая и чего хочу от него, но ему явно требовалось выговориться – перед кем-то незнакомым. Перед кем-то, кто тоже знал Хауса. Так что мы поехали в какой-то бар, и Джеймс просто надрался там, и плакал, и рассказывал мне, что поступил как Иуда. Я просила его не брать всю вину на себя, и тогда услышала впервые о вас – о том, что говорю как вы, и что мои слова, как и ваши, Лиза, ничего уже не изменят. Мне пришлось рассказать ему все, чтобы он понял – я знаю, о чем прошу. Моей вины в случившемся было ничуть не меньше. Тогда-то Джеймс и сказал это. «Добро пожаловать в клуб». Клуб убийц Грегори Хауса. К тому времени он уже на ногах не стоял.

- Боюсь уже, что нет. Мы… не общаемся.

- Он писал и об этом. Думаю, Джеймс будет не против, если я расскажу вам немного о нем. У него сейчас частная практика где-то в Айове – крошечная, но для него – то, что нужно. Знаете, он так расписывает Средний Запад, эти пашни и пастбища… Мне кажется, там ему спокойно. Джеймс писал, как-то раз он уже пытался бросить все и начать с нуля, - но вернулся, потому что был нужен Хаусу. А теперь возвращаться ему не к кому, вот так.

- Это он попросил вас найти меня?

- Я сама попросила. Пару раз в письмах Джеймс упоминал вас – что живете во Флориде с мужем и ребенком, и, кажется, не работаете больше. Писал, что не представляет вас вне своего дела. Писал, что не может решиться и снять трубку телефона, и набрать ваш номер. Не может больше заставить себя спросить «Все в порядке?» – потому что заранее знает ответ. Вот я и решила сделать это за него – как раз представился шанс.

Она наклоняется вперед, так близко, что видны светлые дорожки от недавних слез на щеках:

- Вы в порядке, Лиза?

- Вы же знаете ответ…

Молчание длится до появления официанта; вместе с ним из океанских глубин выныривает время, напоминая о себе потемневшим небом, исчезнувшим без следа солнцем. Торопливое и неловкое прощание, секундное сплетение ладоней, и пригласительный билет, наспех выдернутый из сумочки – пожалуйста, приходите на концерт Габи в воскресенье, приходите вместе с мужем, мне будет приятно…

На полпути домой Лиза Кадди, врожденная аккуратистка и педант, спохватывается, что так и не узнала ни фамилии Лидии, ни ее телефона. Единственное, что свидетельствует о реальности встречи – прямоугольный кусочек картона, запертый в ее клатче.

Она достает приглашение, и глядит на него до самого дома, не в состоянии разобрать ни буквы из-за подступающих слез.

Сна больше нет, и впервые за долгое время Лиза Кадди выходит из дома задолго до того, как солнце устраивается в зените. На улице влажно и ветрено, и она зябко ежится, но возвратиться за накидкой не решается: вопросы от Лукаса, если он вдруг проснется, ей не нужны. Хватило и вчерашнего вечера: дома она не смогла сдержать слез, и плакала без видимой причины до поздней ночи, а Лукас растерянно сидел на кровати рядом, неловко пытаясь утешить, а главное – выведать, что же произошло на той встрече с потенциальным работодателем. Так они и уснули: он, недоумевающий, и она, опустошенная.

Ноги ведут ее к океану, и она покорно переступает ими, обхватив себя руками за плечи, ускоряясь непроизвольно на крутом склоне.

В это время на пляже пустынно, песок под ногами тяжеловесен, а краски неба кажутся светлыми и резкими, лишенными полуденной дымки марева. Опустившись на утрамбованную приливом песчаную косу, она замирает, глотая приоткрытым ртом прохладный воздух. Никого вокруг, и можно быть самой собой больше, чем где бы то ни было. Можно чертить подобранной палкой замысловатые – и бессмысленные – иероглифы. Можно наблюдать, как, прочерчивая боком острые и глубокие линии, зарываются в круглые ямки на мокром песке серые, как камни, крабы.

Она живет здесь два года, но никогда еще не видела крабов, прячущихся при звенящей дневной жаре, никогда не думала, что по утрам, на восходе, это место может быть таким простым и открытым.

Неизбежно ей вспомнился Хаус, цитировавший Лорку той ночью в своей гостиной. Пляжи небесные – вот куда она себя загнала, вот где пряталась все это время. Услужливо память подкидывает еще одну строчку из того, два года не вспоминавшегося, посвящения Уолту Уитмену.

«И бренные есть, кого на заре не заставишь вернуться…»

Вчерашняя встреча пробудила в ней больше чувств, чем она думала – и не все они вылились слезами за ночь.

Она представляет Уилсона. Посреди Среднего Запада, Уилсона с закатанными рукавами рубашки, неизменно учтивого Джеймса, уже завоевавшего популярность у всех этих миссис Браун-Смит-Джонс. Нужно поехать к нему, - понимает она внезапно, и удивляется, как настолько простая и ясная мысль не приходила ей в голову раньше. Приехать к Уилсону без предупреждения, не расточая время на пустые, никчемные звонки вежливости. Ей так много нужно ему сказать. Про себя, про Хауса, про Лидию. Про него самого. Ей нужно, просто необходимо напомнить ему – и себе, что нужно жить дальше.

Она представляет Лидию. Спокойную, умеющую легко сходиться и легко прощаться. Лидию, два года жившую с той же тяжестью на сердце, что и она, Лиза. Лидию, сумевшую найти для этой тяжести почетное место, удаленное от основных чувств. Лидию, организующую благотворительные концерты по всей стране, дающую возможность реализовывать себя своей невестке.

Она представляет Хауса. Его сарказм, напористость, уверенность в собственной правоте. Все то, что позволяло другим чувствовать себя настолько полными жизни рядом с ним. Он будил в людях сильные эмоции – гнев, раздражение, ребячливую задиристость.

Лиза Кадди чувствует, как все эти эмоции, подобно приливу, возвращаются к ней. Даже после смерти Хаусу удается удивлять ее. В Мейфилде у него была женщина, которую он так и не смог забыть, к которой стремился. Как больно, правда, Лиза? Как странно, глупо, вдруг, спустя два года, осознать, что ты не была единственной, а значит, не можешь, не должна нести все бремя вины в одиночку.

Она почти злится на Хауса. Почти. Он снова обставил ее; и здорово бы посмеялся сейчас над ее душевными метаниями. Над тем, что она придумала себе о них двоих. Над тем, что держало ее два года как в коконе, что не давало вдохнуть, как сейчас, легкого и прохладного воздуха.

Она вновь чувствует себя живой. Благодаря Хаусу. Благодаря Лидии, разыскавшей ее. Благодаря Уилсону, помнившему о ней в своих письмах. Благодаря Лукасу, принимавшему ее такой, какой она стала. Благодаря Рейчел – просто потому что та была рядом.

И благодаря той женщине, что разделила ее двухлетнее одиночество на пляже Тайтусвилл.

Она снова здесь; видно, ранняя пташка, а может, сегодня и ей не спалось. Так же привычно смотрит на точку за океаном, так же перебирает руками песок, словно отыскивая в нем что-то. Она одета теплее, отмечает Лиза, а значит, приходит сюда по утрам не впервые.

Перед тем, как уйти с пляжа, Кадди подходит к ней, своей миниатюрной рыжеволосой незнакомке. Не в ее правилах начинать разговор, но она чувствует, что должна это сделать.

- Здравствуйте, Лиза, - просто, словно не было синхронного двухлетнего молчания, говорит эта женщина. И тут же спохватывается. – Извините. Я просто слышала. Как вас звал муж.

- А вы… - Кадди припоминает, ведь имя звучало и из уст того высокого темноволосого красавца, что иногда сопровождал свою рыжеволосую на этом пляже. – Вы Скалли?

- Дана.

- Что у вас произошло, Дана? – слова вырываются внезапно, и ответом служит изумленный – и чуть насмешливый - взгляд.

- Извините, - поправляет она саму себя, думая не без грусти, что Лидия, несомненно, и здесь справилась бы куда легче. – Просто я вижу, какими глазами вы смотрите на мою дочь… как сидите здесь… Извините, если лезу не туда…

- Моя дочь умерла, когда ей было столько же, сколько сейчас Рейчел. Родившегося после нее сына мне пришлось отдать на закрытое усыновление – не спрашивайте, почему. Я работала врачом, но не смогла спасти пациента – мальчика с серьезной болезнью. Наверное, мне не следует смотреть на вашу девочку, так говорит мой… так говорит Малдер. Но не смотреть я не могу.

- О Боже, - смущенно шепчет Лиза, а собеседница качает головой: «Он не помог», и она смущается еще больше, заметив в разрезе хлопковой белой рубашки невесомую цепочку с тонким золотым крестиком.

- Вы ведь теперь уедете, да? – Дана Скалли меняет тему, и Кадди вздрагивает, вновь встретившись с проницательным взглядом глаз, напомнившим глаза Грега Хауса. – Мне показалось, вы сегодня решились на что-то.

- А вы?

Скалли пожимает плечами. Легкий кивок в сторону тропинки, по которой спускается тот самый, темноволосый и широкоплечий мужчина, должен, похоже, все объяснить.

- Мне незачем уезжать. Мой… дом здесь.

Она внезапно улыбается – чуть-чуть, уголками губ, но этого достаточно, чтобы понять, что, а точнее, кого Дана Скалли имеет в виду, называя своим домом. Не жилищем. Скорее, очагом.

Она встает, подает руку – приятно было познакомиться, Лиза, - и не спеша направляется в сторону своего Дома. Две фигуры сливаются в одну на фоне восходящего солнца, становясь единым целом в обманчивом дрожании полуденного воздуха.

Лиза Кадди вдруг смотрит на часы, понимая, как мало времени у нее остается. Успокоение, приходившее раньше с осознанием четкого распорядка дня, вдруг забытым ощущением счастья окольцовывает ее грудь. Ей нужно предупредить ночную няню, что вечером они с мужем идут на благотворительный концерт. Ей нужно встретиться с Лидией и узнать у нее адрес Джеймса. Ей нужно позвонить в Принстон-Плейнсборо и напомнить совету директоров, что срок, в течение которого она была отстранена от административной должности, давно истек. Ей нужно дать им понять, что на прежнюю работу она не вернется: слишком много призраков витает в ПП, но не прочь найти для себя что-то новое. Восстановительный период слишком затянулся, и, хотя прежней ей уже не быть, она может попробовать вновь обрести свою цельность.

Она скоро тоже вернется Домой.

Fin

постараюсь хотя к ангсту тянет...

Мне сложно подобрать слова, чтобы выразить все те чувства, которые посетили меня во время чтения и после.
Во-первых, язык рассказа. Читала и прямо мурашки бежали по коже от описаний, глубоких, я бы даже сказала, каких-то прочувствованных....
Во-вторых, сама история. Обычно, я старательно обхожу стороной истории, в которых погибает кто-то из главных героев. Но здесь была история про Кадди, которую я люблю В какой-то мере кощунственно прозвучит, но хорошая получилась история. История, в которую веришь, которая вполне могла бы произойти.
В-третьих, характеры героев. Причина, по которой я решительно отказалась от рассказов по "Хаусу" -- я не чувствовала героев. Здесь -- чувствую.
В-четвертых, кроссовер с СМ. Совсем небольшой, но такой опять же реальный. Ты так удачно совместила эти два рассказа, две истории.

Спасибо за доставленное удовольствие!

Где был Чеширский Кот, когда мне требовалась логика кроличьей норы?... ©